Избранные киносценарии 1949—1950 гг. - Петр Павленко

— Да нет, — неохотно отвечает парень, опустив глаза. — Неудобная у меня для шофера фамилия, некоторые даже смеются…

— А ты все-таки объявись.

Выждав секунду, шофер неожиданно выпаливает:

— Постойко!

— Чего стоять? — удивился Трофименко.

— Ну вот, и вы тоже! Фамилия такая — Постойко!

Трофименко, слесарь и молодой шахтер, не сдержавшись, разражаются громким хохотом.

Постойко сначала готов обидеться, но, глядя на смеющихся, и сам начинает смеяться.

Широко шагая, подходит Сидор Трофимович.

— Ну, товарищи! — оживленно говорит он с ходу. — По всей шахте о вашем комбайне гул идет. А теперь закрывайте цирк! Сами насмотрелись и другим показали — теперь к делу. Разбирайте комбайн, будем его готовить к спуску! — Берет конструктора под руку. — А мы пойдем поговорим.

Пройдя несколько шагов в сторону от комбайна, Сидор Трофимович усаживается на край опрокинутой вагонетки, Трофименко садится рядом. Молчание. Начальник шахты вынимает пачку папирос.

— Закурим по последней, а то ведь в шахте захочешь, а нельзя.

— Спасибо, Сидор Трофимович, я некурящий.

Сидор Трофимович признается:

— По правде, я и сам не курю, а вот держу при себе… Угостишь человека — и разговор легче начинается.

Спрятав коробку в карман, он вдруг широко улыбается:

— Ну, хитрить не буду! Я прямо спрошу… Сосет у тебя под ложечкой ?

— А у вас? — улыбается в ответ конструктор.

— Я ведь что могу? Я могу только верить! А ты… ты должен знать! Потому и спрашиваю — мне твоя уверенность нужна!

Трофименко настораживается:

— Ободрить надумали? Или характер проверяете?

— Верно! Угадал! — смеется Сидор Трофимович. — Только ты не обижайся.

Глаза его загораются молодым и озорным блеском.

— Я тебе такую лаву выбрал! Подарочек, а не лава! Сто двадцать метров! А? Хоть в футбол играй! Чего тебе еще надо?

Взволнованный этим сообщением, Трофименко неожиданно говорит:

— Дайте мне папиросу…

Сидор Трофимович обнимает его за плечи и тепло успокаивает:

— А ты не волнуйся, сынок! Пойдет комбайн! — И, поднявшись с места, решительно заключает: — Ну, давай его в шахту!

Надшахтное здание. С грохотом и железным лязгом останавливается клеть.

Рукоятчица машет рукой: «Загружайте!»

Постойко, слесарь и еще двое рабочих заталкивают в клеть вагонетки с частями разобранного комбайна.

Вот все уже разместилось в двухэтажной клети, — можно приступить к спуску.

— Готово! — кричит стволовой.

Невдалеке тесной группой стоят: Сидор Трофимович, Трофименко, главный инженер шахты Андреев и парторг Павел Степанович. Их лица спокойны, и только у Трофименко чуть подрагивают скулы. Сидор Трофимович выходит вперед.

— Постой! Не отправляй! — говорит он стволовому, и, сдерживая волнение, торжественно произносит: — Я эту шахту открывал, я ее восстановил, я сюда и первый комбайн опущу!

— Вы же не забудьте: три сигнала полагается,— предупреждает его рукоятчица.

— А я дам четыре, — строго отвечает Сидор Трофимович и, волнуясь, поясняет: — Опустим, как человека, с любовью и осторожностью.

Повернувшись к товарищам, он говорит:

— Смотри, парторг, на часы и запомни эту минуту.

— Исторический момент! — раздается чей-то звонкий голос.

Все оборачиваются: это неизвестно откуда появившийся знакомый нам корреспондент Гриша Мальцев.

Он весело восклицает:

— …Итак в донбасские недра опускается новый горный угольный комбайн. Проводить его в дальний и славный путь собрались у клети руководители шахты… Словно самолет, который впервые полетит через Северный полюс…

— Давай! — перебивает его Сидор Трофимович и, плюнув «на счастье» в ладонь, резко дергает рукоятку сигнала четыре раза подряд.

Клеть, вздрогнув, сначала приподнимается, а затем медленно и плавно опускается вниз…

И сразу же шахта!

Но шахта такая, какую зритель, вероятно, видит впервые!

Нет привычного мрака и слабого мерцания шахтерских лампочек: в длинной, сто двадцатиметровой лаве — ясный дневной свет.

Висящие вдоль «кустов» и стоек стеклянные столбики люминесцентных ламп кажутся окошками, прорубленными «на волю»; сквозь них льются в лаву потоки веселых солнечных лучей.

Упираясь баром в грудь забоя, стоит ярко освещенный комбайн, рядом с ним тянется книзу лента транспортера.

В ярком дневном свете еще четче выступают на лицах людей пятна угольной пыли.

Бригада ждет сигнала, и Трофименко его отдает:

— Запускай!

Знакомый нам машинист в тельняшке включает машину. Над корпусом загудевшего комбайна взлетает облако черной пыли, но тут же и поглощается водяной струей из оросителя. Шум и скрежет врезающихся в антрацит дисков заполняют всю лаву.

Скользящий конвейер уносит уголь вниз, к открытому люку; в откаточном штреке уже стоят в ожидании пустые вагонетки.

Внезапно низкий, гудящий звук мотора сменяется воющей нотой…

— Заело! — кричит машинист.

— Стоп! — машет рукой конструктор, и в лаве сразу наступает тишина — комбайн останавливается.

Резко повернувшись лицом к парторгу, Трофименко возбужденно выкрикивает:

— Не могу я видеть ваше спокойное лицо! Ну, говорите же, ругайте меня — все равно, только не молчите!

— А за что вас ругать?

В ответе парторга столько невозмутимого спокойствия, что конструктор еще больше повышает голос:

— Три недели я вас мучаю! Три недели простаивает такая лава, а комбайн еще до сих пор не сдвинулся с места… Но я не виноват, слышите, не виноват!

Шахтеры с тревогой прислушиваются к шуму и, заметив это, парторг неожиданно громко и возмущенно выкрикивает в ответ:

— Нет, виноваты! Посмотрите, до чего вы себя довели! Кричите, нервничаете! По целым суткам не выходите из шахты! И себя замучили, и людей!

Повернувшись в сторону бригады, он уже спокойно объявляет:

— Смена, товарищи, давно закончилась. Идите домой отдыхать!

Шахтеры неохотно покидают лаву.

Обессиленный своей вспышкой, Трофименко устало опускается на неподвижный конвейер.

Павел Степанович мягко прикасается к его плечу:

— Это к вам тоже относится.

Не подымая головы, Трофименко глухо произносит:

— Дайте мне посидеть тут, с глазу на глаз с машиной, одному… Без людей…

— В таком состоянии придумать что-либо трудно… Надо, Дмитрий Иванович, отдохнуть, попросту говоря, отоспаться — это будет куда полезнее для дела!

— Полезнее? Еще одни сутки простоя? — в голосе Трофименко чувствуется горечь. — А сутки в этой лаве — это двести тонн! Понимаете?

— Понимаю, но…

Трофименко не дает ему возразить. Волнуясь и горячась, он сбивчиво выкладывает все наболевшее:

— Вы думаете, я не подсчитываю?! Двадцать два дня по двести? Сколько тысяч тонн угля не выдано на-гора́?

— Четыре тысячи тонн, — спокойно уточняет парторг, — цифра, конечно, солидная… И все равно — не жалко! Лишь бы пошел! И думать вам нужно только об этом. А о плане пусть уж у нас болит голова! Идите отдыхать, Дмитрий Иванович, — ласково заканчивает он.

— Нет, нет… Я еще здесь останусь, подумаю… часик всего.

Посмотрев на часы, парторг неохотно уступает:

— Ну, хорошо. А потом горячая баня, горячий ужин и спокойный сон. Договорились?

— Договорились, Павел Степанович!

Парторг, нагибаясь, спускается к выходу из лавы. Спрыгнув вниз, в откаточный штрек, он быстро направляется к ожидающим его завшахтой и главному инженеру.

— Ну, что? — не терпится Сидору Трофимовичу.

Парторг невесело отвечает:

— Хорошо вы сделали, что не пошли в лаву.

— Волнуется?

— Да. С трудом его успокоил.

— А вот нас кто успокоит? — разводит руками озабоченный Сидор Трофимович. — Ведь недалеко и до конца квартала! Вы соображаете?

Внезапно доносится шум заработавшего комбайна. Все трое невольно поворачиваются лицом к лаве.

В пустую вагонетку, стоящую под конвейером, с глухим стуком сыплется уголь.

В глазах Сидора Трофимовича возникает робкая надежда:

— Слышите?

— А вдруг… пошел? — еще боясь поверить, шепчет Андреев.

Шумит, грохочет комбайн — вагонетка быстро заполняется плитами крупного антрацита.

— Уголек! — волнуется парторг.

Сидор Трофимович готов уже побежать:

— Может, бригаду вернуть?

Но в это мгновение шум внезапно замолкает, и в штреке становится совсем тихо.

— Опять стоп! — безнадежно машет рукой Андреев.

— Так что же нам делать, товарищи, а? — спрашивает начальник шахты.

— Есть одно предложение… — нерешительно говорит Андреев. — Но нет, не стоит…

— Ну, ну! Не тяни душу!

Главный инженер боится поднять глаза:

— Вот если бы остановить испытание и вместо комбайна пустить в лаву врубовки… на несколько дней всего? А? Выполним план, а потом снова комбайн…